Казалось, то было время, для расцвета «изящных искусств» никак не приспособленное. Улицы городов — не только уездных и губернских, но также Москвы и Петрограда — были завалены снегом, в учреждениях вешалки стояли пустые, так как здания не отапливались и ни служащим, ни посетителям не приходило в голову снимать верхнюю одежду. Никаких поездов, кроме эшелонов товарных теплушек, которые или везли хлеб из Сибири в столицу, или под краткими и грозными лозунгами: «Бей Врангеля!», «Долой польских панов!»—тянулись на фронт, не было. Паек выдавали не продуктами и даже не мукой, а зерном, а то и жмыхами. Старики рабочие бродили по за-мерзшим цехам, прикидывая на глазок, что требуется для того, чтобы вдохнуть жизнь в индустрию, и поджидали заводскую молодежь, которая, надев красноармейские шинели и опоясавшись ремнями, билась на фронтах с польскими панами и Врангелем.
По Украине и Сибири полыхали кулацкие восстания, и на стенах домов и заборов взор прохожего упирался в увеличенное изображение отвратительного насекомого. Ее, сыпнотифозную вошь, в то время изображали лучшие художники, и лучший поэт республики Маяковский в звучных и крепко слаженных стихах призывал бороться с ней.
И у нас в Челябинске молодой доктор Фрид, тоже в стихах, изложил концепцию борьбы с вошью, где была и такая строчка:
Вошь бывает головная, платяная, лобковая...
Стихи эти, сопровождавшиеся незамысловатыми рисунками, были изданы в нашем городе и, нужно думать, принесли по тем временам немало пользы.
Но наряду с этими прикладного характера произведениями Маяковский на эти же темы своим пером и своей кистью создавал шедевры. До сих пор мы с восхищением рассматриваем и изучаем замечательные плакаты тех лет.
Но ведь не было, наверное, такого города, где бы свои собственные художники чем ни попадя — если не было краски, то печной сажей — не написали бы самодельных плакатов.
Особенно же расцвело в то время искусство театральное. Для него не требовалось ни красок, ни бумаги, а пьесы того времени — агитсуды — сочинялись в политотделах. Для изображения «капитала» нужно было только, чтобы один из нас, политработников, напялил реквизированную у местного денежного туза шубу, у ног его клали набитый битком мешок, к которому приклеивалась бумажка с изображением единицы, сопровождаемой чудовищным количеством нулей. На воображение эти нули, нужно признаться, действовали мало — тогдашняя валюта вся состояла из таких же все падающих в цене бумажек с бесчисленным количеством нулей, и даже находились теоретики, которые говорили: «Ну и слава богу, рубль летит в пропасть, туда ему и дорога! Все равно мы перейдем на социалистический товарооборот посредством трудовых бон...» Над этими «трудовыми бонами» мы, коммунистическая молодежь того времени, сильно ломали голову и немало спорили о них.
Фантазеров тогда было множество. Одни, например, предлагали изобразить некое массовое действо, для чего нужно было мобилизовать весь гарнизон города. Ночью, под тревожный набат, в город должны были со всех концов, при свете факелов и заранее прорепетированных криках, войти воинские части с плакатами, на которых значились лозунги с восхвалением великих революционеров прошлого: «Честь Робеспьеру, Марату слава!..»
О том, что вместе с этим шествием в город могли прорваться также и белобандитские шайки, ходившие в окрестных лесах, вдохновенные авторы действа как-то не подумали.
Тиф, голод, бандиты... Но в нетопленных театральных залах и кинематографах происходили диспуты и лекции, в невиданно широких масштабах осуществлялась ликвидация неграмотности; вся Красная Армия стала огромной школой политического образования; для детей давались спектакли. Пьесы сочинялись тут же, и устраивались конкурсы на лучшую пьесу, причем премии выдавались зерном и подсолнечным маслом.